"Дорога для жизни, жизнь для дороги"
Ворон
Раз, когда я в глухую полночь, бледный и утомленный, размышлял над
грудой драгоценных, хотя уже позабытых ученых фолиантов, когда я в полусне
ломал над ними себе голову, вдруг послышался легкий стук, как будто кто-то
тихонько стукнул в дверь моей комнаты. "Это какой-нибудь прохожий, -
пробормотал я про себя, - стучит ко мне в комнату, - прохожий, и больше
ничего". Ах, я отлично помню. На дворе стоял тогда студеный декабрь.
Догоравший в камине уголь обливал пол светом, в котором видна была его
агония. Я страстно ожидал наступления утра; напрасно силился я утопить в
своих книгах печаль по моей безвозвратно погибшей Леноре, по драгоценной и
лучезарной Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут
больше никогда.
И шорох шелковых пурпуровых завес, полный печали и грез, сильно
тревожил меня, наполнял душу мою чудовищными, неведомыми мне доселе
страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение своего сердца, я
встал и принялся повторять себе: "Это какой-нибудь прохожий, который хочет
войти ко мне; это какой-нибудь запоздалый прохожий стучит в дверь моей
комнаты; это он, и больше ничего".
Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не колеблясь,
сказал: "Кто бы там ни был, умоляю вас, простите меня ради Бога; дело,
видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо постучались, так тихо
подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва вас расслышал". И тогда я
раскрыл дверь настежь, - был мрак и больше ничего.
Всматриваясь в этот мрак, я долгое время стоял, изумленный, полный
страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни один смертный,
но молчанье не было прервано и тишина не была нарушена ничем. Было
прошептано одно только слово "Ленора", и это слово произнес я. Эхо повторило
его, повторило, и больше ничего.
Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя горела как в
огне, и я снова услышал стук, - стук сильнее прежнего. "Наверное, - сказал
я, - что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в чем там дело,
разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему сердцу. Это - ветер, и
больше ничего".
Тогда я толкнул ставни, и в окно, громко хлопая крыльями, влетел
величественный ворон, птица священных дней древности. Он не выказал ни
малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на минуту, но с миною
лорда и леди взгромоздился над дверью моей комнаты, взгромоздился на бюст
Паллады над дверью моей комнаты, - взгромоздился, уселся и... больше ничего.
Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и строгостью
своей физиономии вызвала в моем печальном воображении улыбку, и я сказал:
"Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты все-таки не трусь, угрюмый,
старый ворон, путник с берегов ночи. Поведай, как зовут тебя на берегах
плутоновой ночи". Ворон каркнул: "Больше никогда!"
Я был крайне изумлен, что это неуклюжее пернатое созданье так легко
разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел для меня особенного
смысла и ничуть не облегчил моей скорби; но, ведь, надо же сознаться, что ни
одному смертному не было дано видеть птицу над дверью своей комнаты, птицу
или зверя над дверью своей комнаты на высеченном бюсте, которым было бы имя
_Больше никогда_!
Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только одно это
слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он не произнес
ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо:
"Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет
меня, как мои прежние, уже исчезнувшие, надежды". Тогда птица сказала:
"_Больше никогда_!"
Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: "Без сомнения, слова,
произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась у
своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе мучило без отдыха и
срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же припевом, пока
безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: "Никогда,
никогда больше!"
Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло прямо
против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки
кресла, я принялся думать на все лады, старался разгадать, что хотела
сказать эта вещая птица древних дней, что хотела сказать эта печальная,
неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица, каркая свое: "_Больше
никогда_!" Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не
обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой сжигали меня
теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а голова моя
привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет лампы, - на
том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда она уже не склонит
своей головки больше никогда!
Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться клубами
дыма, выходившего из кадила, которое раскачивали серафимы, стопы которых
скользили по коврам комнаты. "Несчастный! - вскричал я себе. - Бог твой чрез
своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе бальзам забвения, чтобы
ты не вспоминал более о своей Леноре! Пей, пей этот целебный бальзам и
забудь погибшую безвозвратно Ленору!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"
"Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки
пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею,
но ты - неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в
этой обители скорбей, есть ли здесь, - поведай мне всю правду, умоляю тебя,
- есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не скрой, умоляю!" Ворон каркнул:
"Больше никогда!"
"Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки
пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами, во имя того божества,
которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной душе, дано ли будет ей в
далеком Эдеме обнять ту святую, которую ангелы зовут Ленорой, прижать к
груди мою милую, лучезарную Ленору!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"
"Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица или дьявол! -
вскричал я, приподнявшись с кресла. - Иди снова на бурю, вернись к берегу
плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого черного перышка, которое могло
бы напомнить о лжи, вышедшей из твоей души! Оставь мой приют неоскверненным!
Покинь этот бюст над дверью моей комнаты. Вырви свой клюв из моего сердца и
унеси свой призрачный образ подальше от моей двери!" Ворон каркнул: "Больше
никогда!"
И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады, как раз
над дверью моей комнаты, и глаза его смотрят, словно глаза мечтающего
дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя
из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!
(1885)
Раз, когда я в глухую полночь, бледный и утомленный, размышлял над
грудой драгоценных, хотя уже позабытых ученых фолиантов, когда я в полусне
ломал над ними себе голову, вдруг послышался легкий стук, как будто кто-то
тихонько стукнул в дверь моей комнаты. "Это какой-нибудь прохожий, -
пробормотал я про себя, - стучит ко мне в комнату, - прохожий, и больше
ничего". Ах, я отлично помню. На дворе стоял тогда студеный декабрь.
Догоравший в камине уголь обливал пол светом, в котором видна была его
агония. Я страстно ожидал наступления утра; напрасно силился я утопить в
своих книгах печаль по моей безвозвратно погибшей Леноре, по драгоценной и
лучезарной Леноре, имя которой известно ангелам и которую здесь не назовут
больше никогда.
И шорох шелковых пурпуровых завес, полный печали и грез, сильно
тревожил меня, наполнял душу мою чудовищными, неведомыми мне доселе
страхами, так что в конце концов, чтобы замедлить биение своего сердца, я
встал и принялся повторять себе: "Это какой-нибудь прохожий, который хочет
войти ко мне; это какой-нибудь запоздалый прохожий стучит в дверь моей
комнаты; это он, и больше ничего".
Моя душа тогда почувствовала себя бодрее, и я, ни минуты не колеблясь,
сказал: "Кто бы там ни был, умоляю вас, простите меня ради Бога; дело,
видите, в том, что я вздремнул немножко, а вы так тихо постучались, так тихо
подошли к двери моей комнаты, что я едва-едва вас расслышал". И тогда я
раскрыл дверь настежь, - был мрак и больше ничего.
Всматриваясь в этот мрак, я долгое время стоял, изумленный, полный
страха и сомнения, грезя такими грезами, какими не дерзал ни один смертный,
но молчанье не было прервано и тишина не была нарушена ничем. Было
прошептано одно только слово "Ленора", и это слово произнес я. Эхо повторило
его, повторило, и больше ничего.
Вернувшись к себе в комнату, я чувствовал, что душа моя горела как в
огне, и я снова услышал стук, - стук сильнее прежнего. "Наверное, - сказал
я, - что-нибудь кроется за ставнями моего окна; посмотрю-ка, в чем там дело,
разузнаю секрет и дам передохнуть немножко своему сердцу. Это - ветер, и
больше ничего".
Тогда я толкнул ставни, и в окно, громко хлопая крыльями, влетел
величественный ворон, птица священных дней древности. Он не выказал ни
малейшего уважения; он не остановился, не запнулся ни на минуту, но с миною
лорда и леди взгромоздился над дверью моей комнаты, взгромоздился на бюст
Паллады над дверью моей комнаты, - взгромоздился, уселся и... больше ничего.
Тогда эта черная, как эбен, птица важностью своей поступи и строгостью
своей физиономии вызвала в моем печальном воображении улыбку, и я сказал:
"Хотя твоя голова и без шлема, и без щита, но ты все-таки не трусь, угрюмый,
старый ворон, путник с берегов ночи. Поведай, как зовут тебя на берегах
плутоновой ночи". Ворон каркнул: "Больше никогда!"
Я был крайне изумлен, что это неуклюжее пернатое созданье так легко
разумело человеческое слово, хотя ответ его и не имел для меня особенного
смысла и ничуть не облегчил моей скорби; но, ведь, надо же сознаться, что ни
одному смертному не было дано видеть птицу над дверью своей комнаты, птицу
или зверя над дверью своей комнаты на высеченном бюсте, которым было бы имя
_Больше никогда_!
Но ворон, взгромоздившись на спокойный бюст, произнес только одно это
слово, как будто в одно это слово он излил всю свою душу. Он не произнес
ничего более, он не пошевельнулся ни единым пером; я сказал тогда себе тихо:
"Друзья мои уже далеко улетели от меня; наступит утро, и этот так же покинет
меня, как мои прежние, уже исчезнувшие, надежды". Тогда птица сказала:
"_Больше никогда_!"
Весь задрожал я, услыхав такой ответ, и сказал: "Без сомнения, слова,
произносимые птицею, были ее единственным знанием, которому она научилась у
своего несчастного хозяина, которого неумолимое горе мучило без отдыха и
срока, пока его песни не стали заканчиваться одним и тем же припевом, пока
безвозвратно погибшие надежды не приняли меланхолического припева: "Никогда,
никогда больше!"
Но ворон снова вызвал в моей душе улыбку, и я подкатил кресло прямо
против птицы, напротив бюста и двери; затем, углубившись в бархатные подушки
кресла, я принялся думать на все лады, старался разгадать, что хотела
сказать эта вещая птица древних дней, что хотела сказать эта печальная,
неуклюжая, злополучная, худая и вещая птица, каркая свое: "_Больше
никогда_!" Я оставался в таком положении, теряясь в мечтах и догадках, и, не
обращаясь ни с единым словом к птице, огненные глаза которой сжигали меня
теперь до глубины сердца, я все силился разгадать тайну, а голова моя
привольно покоилась на бархатной подушке, которую ласкал свет лампы, - на
том фиолетовом бархате, ласкаемом светом лампы, куда она уже не склонит
своей головки больше никогда!
Тогда мне показалось, что воздух начал мало-помалу наполняться клубами
дыма, выходившего из кадила, которое раскачивали серафимы, стопы которых
скользили по коврам комнаты. "Несчастный! - вскричал я себе. - Бог твой чрез
своих ангелов дает тебе забвение, он посылает тебе бальзам забвения, чтобы
ты не вспоминал более о своей Леноре! Пей, пей этот целебный бальзам и
забудь погибшую безвозвратно Ленору!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"
"Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки
пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею,
но ты - неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в
этой обители скорбей, есть ли здесь, - поведай мне всю правду, умоляю тебя,
- есть ли здесь бальзам забвенья? Скажи, не скрой, умоляю!" Ворон каркнул:
"Больше никогда!"
"Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки
пророк! Во имя этих небес, распростертых над нами, во имя того божества,
которому мы оба поклоняемся, поведай этой горестной душе, дано ли будет ей в
далеком Эдеме обнять ту святую, которую ангелы зовут Ленорой, прижать к
груди мою милую, лучезарную Ленору!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"
"Да будут же эти слова сигналом к нашей разлуке, птица или дьявол! -
вскричал я, приподнявшись с кресла. - Иди снова на бурю, вернись к берегу
плутоновой ночи, не оставляй здесь ни единого черного перышка, которое могло
бы напомнить о лжи, вышедшей из твоей души! Оставь мой приют неоскверненным!
Покинь этот бюст над дверью моей комнаты. Вырви свой клюв из моего сердца и
унеси свой призрачный образ подальше от моей двери!" Ворон каркнул: "Больше
никогда!"
И ворон, неподвижный, все еще сидит на бледном бюсте Паллады, как раз
над дверью моей комнаты, и глаза его смотрят, словно глаза мечтающего
дьявола; и свет лампы, падающий на него, бросает на пол его тень; и душа моя
из круга этой тени, колеблющейся по полу, не выйдет больше никогда!
(1885)
